Неточные совпадения
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой
природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются
с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть
на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через
другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива
природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города
с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть
на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна
на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно
на другое, бросаясь от искусства к
природе, к новым людям, новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что
с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.
И он еще больше, чем
на службе, чувствовал, что это было «не то», а между тем,
с одной стороны, не мог отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены, что они делают ему этим большое удовольствие, а
с другой стороны, назначение это льстило низшим свойствам его
природы, и ему доставляло удовольствие видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением, которое вызывало это назначение в некоторых людях.
Казалось, что все злые духи собрались в одно место и
с воем и плачем носились по тайге
друг за
другом, точно они хотели разрушить порядок, данный
природе, и создать снова хаос
на земле. Слышались то исступленный плач и стенания, то дикий хохот и вой; вдруг
на мгновение наступала тишина, и тогда можно было разобрать, что происходит поблизости. Но уже по этим перерывам было видно, что ветер скоро станет стихать.
Дорога эта великолепно хороша
с французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих
друг на друга очертаниями гор провожает до самого Безансона; кое-где
на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков. В этой
природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое;
на нее-то глядя, рос и складывался крестьянский мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно, о нем можно сказать, только в
другом смысле, сказанное поэтом о флорентийцах...
Что касается до нас, то мы знакомились
с природою случайно и урывками — только во время переездов
на долгих в Москву или из одного имения в
другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Дядя Максим убеждался все более и более, что
природа, отказавшая мальчику в зрении, не обидела его в
других отношениях; это было существо, которое отзывалось
на доступные ему внешние впечатления
с замечательною полнотой и силой.
Природа устала
с собой воевать —
День ясный, морозный и тихий.
Снега под Нерчинском явились опять,
В санях покатили мы лихо…
О ссыльных рассказывал русский ямщик
(Он знал по фамилии даже):
«
На этих конях я возил их в рудник,
Да только в
другом экипаже.
Должно быть, дорога легка им была:
Шутили, смешили
друг дружку;
На завтрак ватрушку мне мать испекла,
Так я подарил им ватрушку,
Двугривенный дали — я брать не хотел:
— «Возьми, паренек, пригодится...
Но в то же время и погода изменилась.
На небе
с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло, как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно шел мокрый снег, о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки дело идет к возрождению; тем или
другим процессом, а
природа берет свое.
«Но, — скажут
на это, — всегда во всех обществах большинство людей: все дети, все поглощаемые трудом детоношения, рождения и кормления женщины, все огромные массы рабочего народа, поставленные в необходимость напряженной и неустанной физической работы, все от
природы слабые духом, все люди ненормальные,
с ослабленной духовной деятельностью вследствие отравления никотином, алкоголем и опиумом или
других причин, — все эти люди всегда находятся в том положении, что, не имея возможности мыслить самостоятельно, подчиняются или тем людям, которые стоят
на более высокой степени разумного сознания, или преданиям семейным или государственным, тому, что называется общественным мнением, и в этом подчинении нет ничего неестественного и противоречивого».
В гимназии
на уроках Передонов злословил своих сослуживцев, директора, родителей, учеников. Гимназисты слушали
с недоумением. Иные, хамоватые по
природе, находились, что, подлаживаясь к Передонову, выражали ему свое сочувствие.
Другие же сурово молчали или, когда Передонов задевал их родителей, горячо вступались.
На таких Передонов смотрел угрюмо и отходил от них, бормоча что-то.
Она не ошиблась в том, что он имел от
природы хороший ум, предоброе сердце и строгие правила честности и служебного бескорыстия, но зато во всем
другом нашла она такую ограниченность понятий, такую мелочность интересов, такое отсутствие самолюбия и самостоятельности, что неробкая душа ее и твердость в исполнении дела,
на которое она уже решилась, — не один раз сильно колебались; не один раз приходила она в отчаяние, снимала
с руки обручальное кольцо, клала его перед образом Смоленския божия матери и долго молилась, обливаясь жаркими слезами, прося просветить ее слабый ум.
Будто чувствовалось, что вот-вот и
природа оживет из-подо льда и снега, но это так чувствовалось новичку, который суетно надеялся в первых числах февраля видеть весну в NN; улица, видно, знала, что опять придут морозы, вьюги и что до 15/27 мая не будет признаков листа, она не радовалась; сонное бездействие царило
на ней; две-три грязные бабы сидели у стены гостиного двора
с рязанью и грушей; они, пользуясь тем, что пальцы не мерзнут, вязали чулки, считали петли и изредка только обращались
друг к
другу, ковыряя в зубах спицами, вздыхая, зевая и осеняя рот свой знамением креста.
Телегин. Позволь, Ваня. Жена моя бежала от меня
на другой день после свадьбы
с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности. После того я своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей, помогаю чем могу и отдал свое имущество
на воспитание деточек, которых она прижила
с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов
природы поблекла, любимый человек скончался… Что же у нее осталось?
Елена, по самой
природе своей, была не большая музыкантша и даже не особенно любила музыку, но в настоящий урок она просто показалась ей пыткой; как бы то ни было, однако, Елена пересилила себя, просидела свой урок больше даже, чем следует, пришла
с него домой пешком и
на другой день поутру отправилась пешком в пансион, терпеливо высидела там и снова возвратилась домой пешком.
Словно в полузабытьи, теряли они счет пустым и скучным дням, похожим
друг на друга, как листья
с одного дерева; начались к тому же невыносимые даже в лесу жары и грозы, и во всей
природе наступило то июльское бездействие и роздых, когда перестает видимо расти лист, остановились побеги, и лесная, редкая, никому не нужная трава словно тоскует о далекой острой косе.
Высокие гористые берега мало-помалу сходились, долина суживалась и представлялась впереди ущельем; каменистая гора, около которой ехали, была сколочена
природою из громадных камней, давивших
друг друга с такой страшной силой, что при взгляде
на них Самойленко всякий раз невольно кряхтел.
«Красота в
природу вносится только тем, что мы смотрим
на нее
с той, а не
с другой точки зрения», — мысль, почти никогда не бывающая справедливою; но к произведениям искусства она почти всегда прилагается.
Тот же самый недостаток в произведении искусства во сто раз больше, грубее и окружен еще сотнями
других недостатков, — и мы не видим всего этого, а если видим, то прощаем и восклицаем: «И
на солнце есть пятна!» Собственно говоря, произведения искусства могут быть сравниваемы только
друг с другом при определении относительного их достоинства; некоторые из них оказываются выше всех остальных; и в восторге от их красоты (только относительной) мы восклицаем: «Они прекраснее самой
природы и жизни!
Ну, пришелся, устроился, самой
природой устроился так человек, что как две капли воды похож
на другого человека, что совершенная копия
с другого человека: так уж его за это и не принимать в департамент?!
— Нет, вы уж, пожалуйста, ничего не надейтесь, — уклончиво отвечал бесчувственный неприятель господина Голядкина, стоя одною ногою
на одной ступеньке дрожек, а
другою изо всех сил порываясь попасть
на другую сторону экипажа, тщетно махая ею по воздуху, стараясь сохранить экилибр и вместе
с тем стараясь всеми силами отцепить шинель свою от господина Голядкина-старшего, за которую тот,
с своей стороны, уцепился всеми данными ему
природою средствами.
В первом случае это нужно потому, что лиса, одаренная от
природы самым тонким чутьем, не боится только конского следа и не бросит своей норы, когда побывает
на ней человек верхом
на лошади; во втором случае необходимо быть двоим охотникам потому, что, найдя нору
с лисятами, один должен остаться для караула, а
другой воротиться домой за лопатами, заступами, мешком или кошелем, за хлебом для собственной пищи и за каким-нибудь платьем потеплее для ночного времени и
на случай дождя, ибо для поимки лисят надобно оставаться в поле иногда несколько дней.
Этот покой
природы, мягкий свет осеннего солнца и мирные проявления жизни обитателей леса освежали расшатанные нервы, успокаивали наболевший мозг и как-то невольно наталкивали мысль
на идею о вечности,
с одной стороны, и бренности человеческого существования,
с другой.
На луговой стороне Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга и где, как известно по истории Натальи, боярской дочери, жил и умер изгнанником невинным боярин Любославский, — там, в маленькой деревеньке родился прадед, дед, отец Леонов; там родился и сам Леон, в то время, когда
природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась… весенними цветами; смотрелась
с улыбкою в зеркало… вод прозрачных и завивала себе кудри…
на вершинах древесных — то есть в мае месяце, и в самую ту минуту, как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка, а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка: хорошее и худое предзнаменование! по которому осьми-десятилетняя повивальная бабка, принявшая Леона
на руки,
с веселою усмешкою и
с печальным вздохом предсказала ему счастье и несчастье в жизни, вёдро и ненастье, богатство и нищету,
друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае.
По последнему прошла какая-то прелюбопытная игра причудливой
природы: у него
на голове были три цвета волос и располагались они, не переходя из тона в тон
с какою-нибудь постепенностью, а прямо располагались пестрыми клочками
друг возле
друга.
Иные дни он вполне отдавался наслаждению
природой и деятельностью: то раскидывался он
на свежей траве, под чистым небом, то по целым дням носился по степи
на коне, перегоняя стада
с одного места
на другое, то располагается около огня...
Название липких основано, впрочем,
на том, я полагаю, что руки особ этого разбора сохраняют постоянно какое-то влажное, липкое свойство; по всем вероятностям, такое свойство дается
природой нарочно
с тою целью, чтобы отличить их от
других людей.
Таким образом, признавая в человеке [одну только] способность к развитию и [одну только] наклонность к деятельности (какого бы то ни было рода) и отдыху, мы из этого одного прямо можем вывести —
с одной, стороны, естественное требование человека, чтоб его никто не стеснял, чтоб предоставили ему пользоваться его личными; [неотъемлемыми] средствами и безмездными [, никому не принадлежащими,] благами
природы, а
с другой стороны — столь же естественное сознание, что и ему не нужно посягать
на права
других и вредить чужой деятельности.
В
другом месте он говорит: «Это сказано, однако, не в том смысле, будто я совсем не могу заблуждаться: ибо некоторые вещи недостаточно выяснены, и они описаны как бы
с единого взгляда
на великого Бога, ибо колесо
природы обращается слишком быстро, и человек своим полумертвым и косным постижением не может достаточно охватить их» (331, § 41).
С утра дул неприятный холодный ветер
с реки, и хлопья мокрого снега тяжело падали
с неба и таяли сразу, едва достигнув земли. Холодный, сырой, неприветливый ноябрь, как злой волшебник, завладел
природой… Деревья в приютском саду оголились снова. И снова
с протяжным жалобным карканьем носились голодные вороны, разыскивая себе коры… Маленькие нахохлившиеся воробышки, зябко прижавшись один к
другому, качались
на сухой ветке шиповника, давно лишенного своих летних одежд.
А кругом — люди, не нуждающиеся в его рецепте. «Люди здесь живут, как живет
природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила
природа солнцу, траве, земле, дереву,
других законов у них нет… И оттого люди эти, в сравнении
с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя
на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».
С ней и над ней загодя совершалась казнь отрицания, неотразимая для всякого отрицателя, посягнувшего
на все святое души, но не лишенного того, что называется натурой. Она вкушала муки духовного нищенства, и в этом было ее преимущество пред Гордановым и братией, и в этом же заключалось и сугубое несчастие, ибо естественная
природа зла, порождающая одно зло из
другого, не пускала ее назад.
Будучи перевенчан
с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал
с веселым и открытым лицом
на крестинах двух
других детей, которых щедрая
природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны
на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу
с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
— Мурава-то какая, Василий Иваныч, точно совсем из
другого царства
природы! Что солнышко-то может выделывать… И какая это красота — ель!.. Поспорит
с дубом… Посмотрите вот хоть
на сего исполина! Что твой кедр ливанский, нужды нет, что не дает таких сладких орешков и произрастает
на низинах, а не
на южных высотах!
Но нужно и вообще сказать: как раз к художеству и лапа и мама были глубоко равнодушны;
на произведения искусства они смотрели как
на красивые пустячки, если в них не преследовались нравственные или религиозные цели, В
других отношениях мое детство протекало почти в идеальных условиях: в умственной области, в нравственной, в области физического воспитания, общения
с природою, — давалось все, чего только можно было бы пожелать для ребенка.
Ему нравились его приятели — один в помятой широкополой шляпе
с претензией
на художественный беспорядок,
другой в котиковой шапочке, человек не бедный, но
с претензией
на принадлежность к ученой богеме; нравился ему снег, бледные фонарные огни, резкие, черные следы, какие оставляли по первому снегу подошвы прохожих; нравился ему воздух и особенно этот прозрачный, нежный, наивный, точно девственный тон, какой в
природе можно наблюдать только два раза в году: когда всё покрыто снегом и весною в ясные дни или в лунные вечера, когда
на реке ломает лед.
Я тогда в первый раз видел эту странную игру
природы и соболезновал, что бедный Гуго, вместо одной пары обуви и перчаток, должен был покупать для жены две разные; но только соболезнование это было напрасно, потому что madame Пекторалис делала это иначе: она брала и обувь и перчатки
на бόльшую мерку, и оттого у нее всегда одна нога была в сапоге, который был впору, а
другая в таком, который
с ноги падал. То же было и
с рукою, если когда дело доходило до перчаток.
Так, один конь был как смоль вороной,
с огромной белой лысиной, в белых же чулках;
другой — словно снег белый, такой белый, какие в
природе едва ли встречаются; третий — серый, в стальных, голубоватых яблоках,
с черным волосом
на хвосте и гриве; четвертый — гнедой; пятый — красно-рыжий; шестой — соловой, то есть желто-оранжевый
с белым волосом.
Очень трудно излагать такие происшествия перед спокойными слушателями, когда и сам уже не волнуешься пережитыми впечатлениями. Теперь, когда надо рассказать то, до чего дошло дело, то я чувствую, что это решительно невозможно передать в той живости и, так сказать, в той компактности, быстроте и каком-то натиске событий, которые
друг друга гнали, толкали, мостились одно
на другое, и все это для того, чтобы глянуть
с какой-то роковой высоты
на человеческое малоумие и снова разлиться где-то в
природе.
— Иному талант, иному
другой, — возразил слепец
с некоторой досадой. — Привычка — вторая
природа. Сколько ни стучи по натянутому
на барабане пузырю, он ничего не издает, кроме однообразных звуков, прошу не погневаться.
«Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, недоставало вам еще одного рода славы: преодолеть самую
природу; но вы и над нею одержали ныне верх. Поразив еще раз злодеев веры, попрали вместе
с ними козни сообщников их злобою и завистью против вас вооруженных. Ныне, награждая вас по мере признательности моей и ставя
на высшую степень чести, за геройство предоставленную, уверен, что возвожу
на оную знаменитейшего полководца сего и
других времен».
Родившись в Италии, он помнил еще, будто изгнанник
на бедную землю из
другого, лучшего мира; он помнил
с сердечным содроганием роскошь полуденной
природы, тамошнего неба, тамошних апельсинных и кипарисовых рощей, и ему казалось, что от Антона веет
на него теплый, благоуханный воздух той благословенной страны.
Не переставая расцветали одни цветы за
другими и
на яблонях, и
на кустах, и
на полях, и наслаждение трудом соединялось
с наслаждением цветущей
природой.